Зона интересов - Страница 92

* * *

– Это, разумеется, вам. Чтобы вы ощутили себя кинозвездой.

– Амариллисы, – сказала она (спокойная идентификация). – С толстыми, как у порея, стеблями. Минутку, я опущу их в воду.

Для этого ей пришлось опуститься на колени. Когда она встала и сняла с рукава травинку, я снова испытал сложное наслаждение, в состав которого входили странные элементы – жалость, восхищение. Делать так или этак, таким или этаким способом. Ее обыкновения, ее решения, ее выбор. Я ощутил острое желание, но и с примесью страха, и понял, что способность Ханны владеть моими чувствами осталась и неизменной, и полной; внушавшей трепет, но почему-то комичной, такой, что мне хотелось и смеяться, и плакать.

– Позвольте заверить вас, что мои ожидания крайне скромны, – сказал я, складывая, точно в молитве, ладони и кивая. – Переписка. Быть может, подобие дружбы…

Принято. Я продолжил:

– Поскольку очень возможно, что спасти нам ничего не удастся. Думаю, это нас не удивит.

– Нет, не удастся. – Она огляделась вокруг. – От того времени ничего и не осталось, не правда ли? Даже зданий или статуй.

Я достал из кармана пачку «Лаки Страйк», мы взяли по сигарете, пламя моей зажигалки стояло ровно (ни ветерка, тишь).

– Мм, пожалуй, я знаю, почему мое… появление сделало вас несчастной.

– Послушайте, я не хочу быть придирчивой, но с чего вы взяли, что я не была несчастной и до того? Я как была несчастна, так и осталась. Несчастна и сейчас.

Принято и это. Она продолжала:

– Вы не думайте, дело не в вас. Я давно живу в страхе увидеть кого-нибудь, все равно кого, из тех времен. Думаю, я даже встречи с Гумилией не перенесла бы. У которой, кстати, все хорошо.

В тоне Ханны никакой театральности не ощущалось – он был прямым и ровным, как и ее взгляд. Густые темно-каштановые волосы остались прежними, широкий рот остался прежним, прежней осталась и мужская квадратность нижней челюсти. Только по сторонам от носа появились вертикальные складки – вот и все изменения.

– Так или иначе, к трем часам мне необходимо быть в Мюнхене. В полдень я вас покину.

– Если это невротичность или попросту слабость, значит, я слаба. Пережитое оказалось мне не по силам. Я не сумела справиться с ним.

Я продолжал сочувственно двигать бровями, понимая, однако, что все мое существо – не только сердце – сопротивляется тому, что я слышу, отвергает его. Но молчал.

– Я все время представляю себе, что увижу Долля, ничего не могу с этим поделать. Увижу и умру. – Она задрожала, сжалась и сказала: – Если он прикоснется ко мне, я точно умру.

– Он не может к вам прикоснуться.

Долгое молчание. Долгих молчаний в том разговоре было немало. Св. Каспар укоризненно отзвонил четверть часа.

– Давайте поговорим немного о чем-то более приятном. Расскажите о вашей работе. А я тем временем успокоюсь.

– Ну, настоящей сменой темы это назвать нельзя, – сказал я. Впрочем, мне тоже хотелось поговорить немного о чем-то более приятном, и я рассказал ей о моей работе. О восьми миллионах заполненных вопросников, о пяти разрядах классификации – от «неповинен» до «повинен в серьезном преступлении».

– Этот пятый пункт. К нему и отнесли моего покойного мужа.

– Простите. Да. – Я замялся. – Но позвольте рассказать вам о том, что волнует меня по-настоящему.

Моя внеурочная работа мало имела отношения к «правосудию победителей» (можно подумать, что после войны было какое-то другое), она была связана с «возмещением ущерба», или со схемами репараций. В данном случае – с компенсациями за убитых родственников, за годы рабского труда и страха, за принуждение к физической и умственной немощности (и за отъем всех средств и всего имущества). То было правосудие жертв. Мой друг Дэвид Мерлин, еврей-адвокат и капитан армии США (один из самых блестящих и более всего поносимых денацификаторов), привлек меня к этой работе год назад, и она сразу показалась мне более чем потребной, но и более чем фантасмагорической: кто бы в то время мог представить себе Германию не только суверенную и платежеспособную, но еще и просящую прощения? А между тем все в ней изменилось. Новая реальность – возникновение в мае этого года государства Израиль – походила на инъекцию или оплодотворение, и Мерлин уже собрался отправиться в Тель-Авив с ознакомительной миссией.

Ханна сказала:

– Это лучшее дело, какое вы могли для себя найти. Бог вам в помощь.

– Спасибо. Спасибо. Та к или иначе, дни мои, как видите, заполнены. По крайней мере, у меня есть чем заняться.

– А у меня нет.

Она сказала, что занимается главным образом родителями – ногами матери, сердцем отца.

– Ну и пять часов в неделю учу разговорный французский. Учиться писать по-французски я не могу из-за моих неладов с орфографией. Дислексия, как вам известно. В сущности, главное мое дело – воспитание девочек.

Которые в этот миг – как раз отзвонило полчаса – и появились на дальнем краю пруда. Они постояли немного. Ясно было, что им велено было прийти посмотреть, как себя чувствует их мать. Ханна помахала им рукой, они помахали ей – и удалились.

– Вы им нравитесь.

Я с трудом сглотнул и сказал:

– Что же, очень рад, потому что и они мне нравятся, всегда нравились. Разве не мило, что Полетт может теперь смотреть на Сибил сверху вниз? Раз так, я стану другом вашей семьи. Буду приезжать сюда время от времени поездом и угощать вас всех ланчем.

– Простите, что я неотрывно смотрю на этого лебедя. Терпеть его не могу. Видите? Шея-то у него чистая, но посмотрите на перья. Они серы от грязи.

– Как польский снег. – Поначалу белый, потом серый, потом бурый. – Когда вы оттуда уехали?