Зона интересов - Страница 78

– Они утверждают, что уничтожение детей имеет рациональные основания, не так ли, мой господин?

– Да. Нынешние младенцы вырастут и году в шестьдесят третьем захотят отомстить нацистам. Полагаю, рациональное основание убийства женщин моложе сорока пяти состоит в том, что они могут забеременеть. А в случае женщин постарше оно таково: раз уж мы все равно этим занимаемся…

Он на миг остановился, видимо запыхавшись. Я отвел взгляд в сторону. Профессор рывком поднял голову, и мы пошли дальше.

– Людей – людей подобных нам с тобой, Томсен, – поражает индустриальный характер происходящего, его современность. И это понятно. Оно и вправду поразительно. Однако газовые камеры и крематории – это лишь сопутствующие явления. Идея их – ускорить события, сэкономить, разумеется, и пощадить нервы убийц. Убийц… этих нежных мыслящих тростников. Однако наши тростники обладают волей, а пули и костры в конечном счете сделают свое дело.

По дорожкам Тиргартена неторопливо прохаживались по двое, по трое и другие предававшиеся чинным беседам любители прогулок; это был берлинский аналог лондонского Гайд-парка, имелся даже «Уголок ораторов» (хотя в полный голос никто здесь не разговаривал, только шепотом).

– Известно, что айнзацгруппы уже поубивали – пулями – больше миллиона человек. Их для того туда и отправили – вместе с пулями. Вообрази. Миллионы женщин и детей. Пулями. Да, волей они обладают.

Я спросил:

– Как вы думаете, что… что с нами произошло? Или с ними?

Он ответил:

– А это и продолжает происходить. Нечто совершенно жуткое, чужеродное. Я не назвал бы его сверхъестественным, но лишь потому, что в сверхъестественное я не верю. Оно ощущается как сверхъестественное. Эти люди обладают волей? Но откуда она берется? Их агрессивность отзывается серой. Запахом настоящего адского пламени. А может быть, может быть, перед нами вполне простое и ясное человеческое поведение.

– Простите, мой господин, но как это может быть?

– Возможно, именно это и происходит, когда ты объясняешь всем, что жестокость есть добродетель. Которую следует вознаграждать как любую другую – продвижением по службе, властью. Не знаю. Вкус к смерти… К любой. К насильственным абортам, стерилизации. К эвтаназии – для сотен тысяч. Вкус к смерти поистине ацтекский. Сатурнийский.

– Значит, современность и…

– Все происходящее современно и даже футуристично. Как, предположительно, «Буна-Верке» – самая большая и передовая фабрика Европы. Но к современности подмешано нечто невероятно древнее. Восходящее к временам, когда все мы были мандрилами и бабуинами.

– Решение, сказали вы, было принято в зените их силы. А сейчас?

– Оно будет выполняться и, может быть, совершенствоваться и в корчах их поражения. Они понимают, что проиграли.

– Да, – согласился я. – Берлин. Настроение изменилось полностью, прежнее как ветром сдуло. Поражение стало осязаемым.

– Знаешь, как все его теперь называют? После Африки. После Тунисграда. Грофац.

– Грофац?

– Что-то вроде акронима. Величайший полководец всех времен. Ребячливый немецкий сарказм, не более, – впрочем, вполне выразительный. Грофац… И сарказм изменил все. Никто больше не вскидывает руку. Снова «здравствуйте» да «привет». А ведь он заставил два десятка миллионов немцев по тридцать раз на день выкрикивать его имя – таков закон. Имя австрийского беспризорника… Ну что же, чары рассеялись. Наша десятилетняя Вальпургиева ночь подходит к концу.

Ветви деревьев уже опушились зеленью, скоро они начнут отбрасывать обычную их густую тень. Я спросил, как долго это еще продлится.

– Он не остановится. Пока Берлин не обретет сходство со Сталинградом. Надеюсь, Сопротивлению удастся прикончить его.

– Вы говорите о «фонах» – о полковниках?

– Да, о полковниках-пруссаках. Однако они все еще препираются насчет состава теневого правительства. Смехотворная трата времени и энергии. Как будто союзники подпустят к власти очередную команду немцев. Да к тому же и пруссаков. А тем временем наш мелкобуржуазный Антихрист продолжает держать страну в узде, by means, – Петерс перешел на английский, – of the nation’s nineteen guillotines.

Я сказал:

– Тогда откуда же все это кислое удовлетворение? Никак не могу свыкнуться с довольным видом всех, кто меня окружает.

– Они злорадны даже по отношению к самим себе. – Петерс опять остановился и, сочувственно поглядев на меня, сказал: – Они довольны, Томсен. Все, кроме тебя.

Пришлось объяснить, почему недоволен я. Живых картин я рисовать не стал, не стал говорить, что, закрывая глаза, всякий раз вижу скелет со свежими лохмотьями плоти, испустивший дух на козлах для бичевания.

– Вот так Грофац и Руппрехт Штрюнк совместными усилиями обратили меня в «кабинетного убийцу». Который и усердствует-то понапрасну.

Петерс нахмурился, горизонтально поднял палец, покачал им.

– Нет, не понапрасну, Томсен. Ставки еще остаются огромными. «Буна» и синтетическое топливо не выиграют войну, однако позволят ее затянуть. А с каждым проходящим днем…

– Именно это я и продолжаю себе повторять. До сих пор.

– Поверь мне, события сами собой остановят вашего герра Штрюнка. Очень скоро они станут убивать только женщин и детей. Потому что мужчины понадобятся им для работы. Та к что не падай духом, ладно? Старайся видеть в происходящем светлую сторону. Могу я задать тебе вопрос, который просто-напросто висит в воздухе?

– Как вам будет угодно.

– Для кого они убивают евреев? Cui bono? Кто будет пожинать плоды, которые принесет избавленная от евреев Европа? Кто будет нежиться под ее солнцем? Не Рейх. От Рейха просто-напросто ничего не останется…