Зона интересов - Страница 55

* * *

В город я попал к полуночи и, выйдя из Остбанхоф, почти ощупью направился по замерзшим, темным улицам (от людей остались лишь тени и звуки шагов) на Будапештштрассе, к отелю «Эдем».

2. Долль: Знай своего врага

Я понял!

…Решил задачку, догадался, постиг, распутал. Понял!

О, эта головоломка стоила мне многих, многих ночей скоординированных и хитроумных размышлений (я даже слышал, как покряхтываю от коварства) в моем «логове» – где, подкрепившись отборнейшим горючим, ваш покорный слуга, упертый штурмбаннфюрер, бросал вызов и колдовскому часу, и тем, что следовали за ним! Но вот, всего минуту назад, ко мне пришло озарение, и с первыми сияющими лучами утра меня словно окатила теплая волна.

Дитер Крюгер жив. И я этим доволен. Дитер Крюгер жив. Ханна снова у меня в руках. Дитер Крюгер жив.

Сегодня я позвоню и попрошу об услуге, об официальном подтверждении – человека, который, как говорят, является 3-м в Рейхе по объему власти. Чистая формальность, разумеется. Я знаю мою Ханну, знаю ее чувственность. Когда она читала в запертой ванной комнате то письмо, в груди у нее щемило вовсе не от мысли о Томсене. Нет, ей нравятся настоящие мужчины, потные, со щетиной на щеках, мужчины, которые и пукнуть могут, и подмышки моют не всякий день. Вроде Крюгера – и вроде меня. А не Томсена.

Все дело было в Крюгере. Я понял. Крюгер жив. И теперь я смогу вернуться к моему прежнему приемчику: к угрозе разделаться с ним.

«И когда рассеялся наконец едкий запах кордита, – записал я в моем блокноте, – четырнадцать мужчин, четырнадцать наших братьев, четырнадцать воинов-поэтов лежали распростертые в…»

– Ну что тебе нужно, Полетт? – спросил я. – Я сочиняю чрезвычайно важную речь. И кстати, для этого халатика ты слишком коротка и толста.

– Дело в Майнраде, папочка. Мама говорит, ты должен пойти и взглянуть на него. У бедненького какие-то сопли из носа текут.

– Ах. Майнрад.

Майнрад – пони гораздый на выдумки, можете мне поверить. Сначала чесотка, потом отравление шпанскими мушками. И каков же последний его кунштюк? Сап.

С другой стороны, не с худшей, это означает, что воскресные визиты Алисы Зайссер – питательные завтраки, неторопливые «окунания» – становятся семейной традицией!

Мало того, что человека постоянно изводят и провоцируют в его собственном доме. Нашлись персоны, которые сочли возможным, если вы, на хрен, не возражаете, усомниться в моей профессиональной пригодности и добросовестности…

Я принимал у себя в кабинете, в ГАЗе, делегацию медиков, состоявшую из профессора Зюльца, разумеется, а также профессора Энтресса и докторов Рауке и Бодмана. Суть вопроса? По их мнению, я стал «хуже» принимать транспорты.

– Что значит хуже?

– Вам больше не удается обманывать их, – сказал Зюльц. – Ну не удается же, верно, Пауль? И почти каждый раз приключаются весьма неприятные сцены.

– И виноват в этом только я, так?

– Не выходите из себя, Комендант. По крайней мере, выслушайте нас… Пауль. Пожалуйста.

Я сидел перед ними, весь клокоча от гнева.

– Очень хорошо. Что, на ваш взгляд, я делаю неправильно?

– Ваша приветственная речь. Пауль, друг мой, она… Слишком упрощена. И говорите вы так неискренне. Как будто и сами ей не верите.

– Конечно, я ей не верю, – самым обыденным тоном признал я. – А как бы я мог ей верить? Я что, по-вашему, рехнулся?

– Вы знаете, о чем я говорю.

– И ваша затея с бочкой, мой Комендант, – заметил профессор Энтресс. – Не могли бы мы как-то обойтись без нее?

– А затея с бочкой чем нехороша?

Бочка. До этого фокуса я додумался в октябре. Завершая мою приветственную речь, я говорил: «Имеющиеся у вас ценности оставите рядом с одеждой и заберете после душа. Но если у вас есть что-то особенно вам дорогое, то, без чего вы не можете обойтись, суньте это в бочку, которая стоит в конце перрона».

– Бочка-то чем нехороша? – спросил я.

– Она пробуждает тревогу, – сказал Энтресс, – а не грозит ли что-нибудь ценностям, которые мы оставим рядом с одеждой?

– На бочку ловятся только дети и дряхлые старики, Комендант, – сказал Зюльц. – Ничего, кроме пузырьков с антикоагулянтом и плюшевых медведей, мы в ней до сих пор не обнаружили.

– Со всем уважением, штурмбаннфюрер, отдайте рупор 1 из нас, – попросил доктор Бодман. – В конце концов, мы обучены успокаивать людей.

– Умение подойти к больному, штурмбаннфюрер, – сказал доктор Рауке.

Рауке, Бодман и Энтресс откланялись. Зюльц задержался – что было дурным знаком.

– Мой дорогой старый друг, – сказал он. – Вам следует отдохнуть от перрона. О, я знаю, как преданы вы вашему делу. Но дайте себе передышку, Пауль. Я говорю это как врач. И как целитель.

Целитель? Ага, води-ка за нос кого другого. Но почему, когда он произнес «мой дорогой старый друг», у меня перехватило горло и защипало в носу?

Ладно, хватит о мелочах. Если говорить о картине в целом, чрезвычайно рад сообщить, что она ослепительно ярка!

Это хорошее время – осень переходит в зиму, а поскольку близится 1943-й, нам надлежит «подвести итоги», чуток отдышаться и оглянуться на прошлое. Все мы не сверхчеловеки, никоим образом, и когда Рейх прилагал великие усилия (например, при ужасном отступлении от Москвы), случались мгновения, в которые я испытывал – от слабости и сомнений – почти фантастическое головокружение. Теперь нет. Ах, как оно сладко – возвращение веры. Wir haben also doch recht!

Избавитель в его большой речи, произнесенной 1 октября, ясно дал понять, что сопротивление жидобольшевизма на Волге сломлено почти на ¾. Он предсказал, что Сталинград падет в течение 1 месяца. И хотя это предсказание оказалось чрезмерно оптимистичным, никто не сомневается, что флаг со свастикой взовьется над тамошними руинами задолго до Рождества. Что же касается остатков населения, гауптштурмфюрер Уль объяснил мне, что женщины и дети будут депортированы, а все мужчины расстреляны. Это решение, пусть и суровое, безусловно верно – справедливая дань великим страданиям, которые претерпели Арийцы.