Зона интересов - Страница 51

– Она училась этому? – шепотом спросил я.

– Ее мать состояла в кордебалете. В Праге.

– А что случилось с матерью?

– Мы ее убили. Не здесь. Там. Карательная акция Гейдриха… Как по-твоему, сможет она хорошо вести себя во время концерта? Эстер испытывает большой соблазн повести себя плохо. Перед множеством эсэсовцев. Смотри.

Возглавляемый Эстер медленный вальс возобновился.

– Она родилась… – Борис поднял руку и указал на юго-запад, на ледяные вершины Высоких Татр. – Она родилась и провела десять детских лет вон там… Посмотри на нее. Посмотри на них, Голо, посмотри, как они танцуют в этих полосатых нарядах.

* * *

История Дитера Крюгера предсказуемо, но с неожиданной остротой поставила передо мной определенный вопрос.

Я только что простился с Фритуриком Берклем и был представлен его замене (Старому Бойцу, да, Старому Бойцу по имени Руппрехт Штрюнк), когда позвонил Петерс.

– Стало быть, так, – сказал он. – В день Рождества тридцать третьего перевезен из Бранденбургской тюрьмы в Лейпцигскую государственную. Доставлен туда в двести двадцатом «штайре». Там след теряется.

– Почему в служебном автомобиле, мой господин?

– Ну, я думаю, что приказ поступил с самого верха. Насколько я понимаю, возможностей существует лишь две. На свободу его определенно не выпустили. Стало быть, либо он бежал – несколько позже и при особо конфузных для всех обстоятельствах, – либо его отправили на особую обработку. Весьма особую.

– Убили?

– О, это самое малое.

Итак, вопрос был сформулирован ясно.

Желал ли я, чтобы непоколебимый Крюгер пребывал на свободе, отважно руководя, быть может, изолированной группой сопротивления, скрываясь, строя козни, подвергаясь опасности, – и чтобы его мужественная красота усиливалась и зрела, обретая достоинство и благородство?

Или я желал, чтобы от него осталось лишь усталое эхо в забрызганной кровью камере пыток, пригоршня пепла, вычеркнутое или затушеванное имя в регистрационной книге какого-то барака?

Итак – чего именно?

* * *

В четыре она вышла из стеклянных дверей комнаты для завтраков в сад…

При теперешнем положении дел у Долля нет причин наносить Вам удар. Но если Ваш план сработает, причины ему попросту не понадобятся.

Позвольте теперь сказать Вам кое-что от всего сердца. Дальше запоминать не следует. Возможно, следует начать забывать. И если Вы еще не прониклись ко мне никакой снисходительностью, Вам лучше сразу перейти к последнему абзацу (состоящему из восьми слов).

После того как мы избрали в канцлеры известного политического убийцу, изо рта которого при его публичных выступлениях нередко идет пена, человека, который почти что зримо покрыт кровью и слизью, после того, как жизнь всех, кто еще не обезумел, подверглась вульгарному осмеянию, эмоции, чувствительность и деликатность покинули меня и я обзавелся привычкой повторять себе почти ежедневно: «Забудь об этом. Забудь. Что – и об этом тоже? Да, забудь. И даже об этом? Да, даже об этом. Забудь. О, забудь обо всем». Этот внутренний процесс поразительно точно передан всего в девяти слогах английским поэтом Оденом (написано около 1920-го):

Реже и режеТвердя «увы».

В той беседке или недостроенном павильоне я смотрел на Вас, спящую, и в эти шестьдесят или семьдесят минут почувствовал, как что-то происходит с самим источником моего существования. Все, что я отбросил и от чего отказался, вернулось ко мне. И я увидел, испытывая самоотвращение, как загрязнилась и ссохлась моя душа.

Когда же Вы наконец открыли глаза, я ощутил что-то вроде надежды.

Теперь я думаю, что начинаю все заново – начинаю с нуля. Меня постоянно ставят в тупик первопричины – как ребенка, или невротика, или банального поэта из бесхитростной повестушки, – это, уверен, диаметральная противоположность того, что обозначается словами «принимать все как само собою разумеющееся». Почему у ладони пять пальцев? Что такое женская туфелька? Почему муравьи, почему солнце? А потом я смотрю с решительным неверием, как нарисованные ребенком, обритые наголо мужчины и женщины – огромные головы, пять прямых линий – спешат под звуки оркестра вернуться в рабство.

Что-то вроде надежды – даже что-то вроде любви. Но любовь: а что это такое?

Все, что Вы делаете и говорите, согревает меня, трогает и наполняет трепетом. Ваша красота представляется мне не допускающей уподоблений. В моих снах я целую Ваши губы, шею, горло, плечи, бороздку между Вашими грудями. Женщины, которую я целую, здесь и сейчас не существует. Она живет в будущем, в каком-то ином краю.

Стихотворение называется «Изгнанники». (А кто мы, еще не ополоумевшие люди, как не внутренние изгнанники?) Заканчивается оно так:

Газовый свет в лавках,Удел ладьи,Ранний приливЛижет старую рану.Дух наш скудеет, вступая в пору,Поздноватую для любви и вранья,Годы, по крайней мере,Приучают к потере,К запустению,К смертной тени.

И вот на это мы отвечаем решительным НЕТ.

Я был бы бесконечно утешен, если бы раз в неделю, по вторникам, скажем, в четыре пополудни Вы выходили из дома и минут пять гуляли по саду. Я смотрел бы на Вас из здания на холме и знал: у Вас все в порядке (и гуляете Вы для меня).

Впереди огромная пустота – мои два, а может быть, три месяца в Рейхе, но что у меня есть, то есть, и я это удержу.

Когда будущее оглянется на национал-социалистов, оно сочтет их такими же экзотическими и невероятными, как первобытные плотоядные (неужели они и вправду существовали – велоцирапторы, тираннозавры?). Не люди, не млекопитающие. Они не млекопитающие. Млекопитающие теплокровны и юны.